ИСПЫТАНИЯ ВОЙНЫ

Минтимер Шарипович Шаймиев,

Первый Президент Республики Татарстан 

Государственный Советник Республики Татарстан

Герой Труда Российской Федерации

Начало Великой Отечественной войны - одно из моих самых ранних воспоминаний: 1941 год, жаркое лето, начало войны, проводы отца на фронт… Меня посадили в тарантас. Там папа, его друзья — несколько человек, они прощались: с песнями объезжали улицы нашей деревни Аняк, и поселка Поисево — районного центра, который был рядом, в полутора километрах. Отец меня, четырехлетнего, посадил на колени, дал мне в руки гармошку. Не знаю, чей это был инструмент, но помню: они песни поют, а я пытаюсь нажимать на кнопочки гармошки. С неимоверной силой пытаюсь растянуть меха и “играть” в такт их песни. Я был весь поглощен игрой на гармошке. Может, поэтому не было мрачных чувств, из-за того, что отец уезжает на фронт. По-видимому, я над этим и не задумывался и уж тем более не мог знать, что далеко не все из тех, кто уходят на фронт, потом возвращаются…

Смутно помню, когда отец прибыл с фронта. Появился он как-то вдруг, мама увидела, вскрикнула, обрадовалась. Ну, а нам, детям, было просто весело. Папа вернулся — будто выезжал ненадолго из дома…

Отца в 1942 году тяжело ранило в боях под Москвой, он воевал в 352-й стрелковой дивизии. После госпиталя комиссовали «подчистую». И он, теперь уже инвалид — кисть правой руки вовсе не действовала — вернулся домой. До войны он был во главе колхоза, после возвращения его опять избрали председателем. Оказалось, что руководить колхозом можно и инвалиду — время-то военное. Не руки тут главное, а голова. Со временем, после усиленных тренировок неизбежным крестьянским трудом, подвижность пальцев постепенно начала возвращаться. Произошло частичное восстановление функций правой руки: двумя пальцами даже удавалось что-то схватить и держать.

Особого настроения у папы не было, видимо, все пережитое в боях под Москвой и положение в тылу оставили свой отпечаток и толкали на грустные размышления. О войне он и потом не особо любил говорить. От чего — не знаю. Я и сам особо не увлекался военными фильмами и книгами.

У нас был глухой тыл. Но и тут мы жили в постоянных сражениях. С голодом — это, прежде всего. Уж не знали, что и придумать, чтобы хоть как-то его заглушить. Маме приходилось постоянно что-то съестное изобретать, причем из предметов, которые сегодня, пожалуй, язык не повернется назвать продуктами. Оказалось, что хлеб, к примеру, можно делать из… лебеды с добавлением отрубей и картофельной кожуры. Получалась тяжелая, черная, липкая масса, которую ели и просили еще. Но и такого “хлеба” на всех не хватало.

К весне до того люди оголодали, что все ребра, особенно у детей, можно было пересчитывать. Страшное зрелище! Лица осунулись, скулы заострились, карандашами торчали носы. Мы со старшим братом Хантимером весной, как только появлялась возможность, как и все сельчане, перекапывали огород — вдруг, что осталось съестного?

Помню, в один из ранних весенних дней повезло нам неслыханно: к обеду удалось накопать полное ведро прошлогодней картошки. Подмерзла она, конечно, но еще не успела сгнить. Это была еда. И оказалось ее, на наш голодный взгляд, довольно много. Картошку помыли, занесли в дом, в тепло. И тут наша добыча стала прямо на глазах темнеть и разжижаться. Еще бы немного, и получилась бы лужа прокисшего киселя… Хорошо, что быстро взялась за дело многоопытная мама и не позволила драгоценному продукту испортиться окончательно. Она напекла тогда целую горку оладий. Расщедрилась даже на маслице — был у нее неприкосновенный запас, но мама не удержалась, приправила им оладьи. 

Все, кто был тогда в доме, набросились на пышущее жаром “лакомство”. За мгновение блюдо опустело наполовину. И тут наша мама заметила, что мой старший брат Хантимер почему-то в этом пиршестве не участвует. Ерзает на скамье, сопит — в чем дело? Оказалось, что пока мама пекла, брат решил провести пробу. Ну, и напробовался… Да так, что когда все вместе сели за стол, в него уже больше просто не лезло. С голодухи желудок-то сжался, насыщение произошло очень быстро. Это только кажется, что ел бы и ел бесконечно… глазами. Но ведь сыт же! И оттого, что не может больше есть вместе со всеми уже намасленные лепешки, брату стало настолько обидно, что из глаз его брызнули слезы. Смешно было, но это с одной стороны, а если вдуматься — ой как грустно. Тяжело тогда встречали особенно весну — продукты бывали на исходе. Нынешние ребятишки такие оладьи, которые еще называются “туң бәрәңге кәлҗемәсе”, и в рот не возьмут. Но для нас это был пир!

У нас-то в хозяйстве корова была. Свое молоко — это большое подспорье во все времена. И в те голодные годы именно корова и стала нашей спасительницей. Многие свою скотину были вынуждены резать из-за отсутствия кормов, и потом вообще оставались ни с чем: бедствовали кошмарно!

А мы выжили, только потому, что у нас в доме всегда был катык. Это национальное блюдо, как бы кислое молоко, но при этом особый и очень полезный продукт, который никогда не портится: ни в жару, ни в холод. Сколько бы ни стоял, только кислее становится. Потом наступает какай-то предел — напиток уже кислее не будет. Продукт просто незаменимый. Сейчас катык у нас, как национальный напиток, производится на всех молочных комбинатах. И любят его не только татары, но и буквально все, кто пробовал по жизни. Продукт не имеет аналогов. Зимой, летом ешь на здоровье — желудок всегда будет в целости и сохранности.

Так вот, все, что было в доме съедобного, мама крошила и смешивала с катыком. Чем больше получался общий объем еды, тем полнее живот. А раз сыты, то и работаем, бегаем, учимся — живем!.. Мама счастлива – накормила!!!

Каким-то другим образом наполнить наши желудки в те военные, да и послевоенные голодные годы было непросто. Тянули до весны, лета. Какая-то зелень появилась, особенно дикие травы — в катык их. Еда! Или ягоды собирали, смешивали с катыком — вообще объедение…

В те годы хлеб убирали женщины серпами. Целыми днями в поле трудилась и моя мама. Женщинам нечем было кормить детей. Они разламывали руками колосья, набирали зерна и прятали свою добычу поглубже в карманы: кто двести граммов, кто восемьсот граммов таким образом намолачивал. Но и за это по тем временам могли года три тюрьмы влепить — запросто. Женщины, конечно, знали об этой опасности, но умудрялись не попадаться. Порой происходило это не без помощи моей мамы. Ставка делалась на то, что мама — жена председателя. Значит, думали колхозницы, уж ее-то никто подозревать в чем-то, а уж тем более обыскивать не станет. Поэтому, когда возвращались с полей, маму пускали немного вперед, как будто она куда-то очень торопится. Это на случай, если появится вдруг милиция, или даже сам папа возникнет на горизонте. Впрочем, председателя колхоза меньше всего опасались — свой, и все знали, что он не станет доводить до суда. Но вот милиция… Та всерьез следила за людьми. И вот наша мама, как только видела посторонних, сразу подавала условный знак: серп, который несла на плече, перекладывала в руку. И все понимали: от накопленного в карманах зерна нужно немедленно избавляться… 

На фоне всех страшных лишений военных и послевоенных лет особенно поучительными выглядели уроки великодушия, которые постоянно преподавали нам взрослые. Например, у нас в деревне жил очень добрый человек — Сабирзян абзый. Фронтовик, орденов и медалей не сосчитать. Но главное — это его душа. Она всегда была открыта для всех, а для нас, мальчишек, особенно. Он, например, едет на работу или с работы на лошади, увидит кого, и обязательно пригласит в свою тележку, подвезет, куда надо. Мальчишек любил катать — всего метров сто или двести, но радость какая!

Или был у нас пасечник — Амин бабай. Когда качал мед, обязательно в какой-нибудь посудине оставлял немного лакомства специально для нас. Мы, дети, как пчелы — кружили вокруг телеги, пока везли мед в амбар. А Амин бабай с ложкой деревянной сидел, улыбался. Меда, наверное, было не так уж много, но все же он опускал ложку в посудину, потом вынимал и давал каждому полизать понемножку. Это казалось нам верхом счастья. 

1 сентября 1944 года я пошел в школу, на год раньше своих ровесников. Это совпало с первым рабочим днем новой учительницы – Хадичы Ахмадуллиной. Ей было тогда 18 лет, весной 1944 года она закончила Поисевскую среднюю школу, ее сразу назначили учительницей начальных классов в соседнюю деревню Аняк. В то же время она заочно училась в Мензелинском педучилище.

Тогда брали в школу с восьми лет, а мне еще не исполнилось восемь. Но родители попросили учительницу меня взять, потому что я хотел учиться вместе со своими друзьями Гайнуллой и Инсафом. Отец сказал Хадиче, если я не смогу учиться наравне со всеми, то она может вычеркнуть меня из списка и отправить домой до следующего учебного года. Она согласилась. В том году первоклассников было больше чем обычно — 13 человек. Начали учиться и с первых же дней я старался учиться не только наравне со всеми, а быть впереди всех. Как-то отец, встретив учительницу на улице, поинтересовался: “Как дела у Минтимера?” Она ответила, что все хорошо, вычеркивать его не придется.

Так я стал полноправным первоклассником, тринадцатым по счету в тот год. 

Хадича апа каждый день ходила пешком из Поисево, где жила с родителями — полтора километра туда, полтора обратно. В Аняке было порядка 70 домов и только начальная школа — обыкновенная изба-пятистенка, в которой все четыре класса сидели вместе и уроки вела одна учительница. Молоденькой Хадиче перед тем, как приступить к своей непосредственной работе, пришлось сначала приводить школу в порядок. На двери не было даже замка. Любой ветер распахивал ее настежь. Шла война, и в Аняке тогда остались только женщины, старики и дети. Все мужчины были на фронте. Наш папа - председатель колхоза всегда помогал школе, правильно понимая значение образования. Потом как-то он даже назвал Хадичу «учительницей, совершившей образовательную революцию в нашей деревне Аняк».

В школе самым сложным в военное, да и послевоенное время было обеспечить ребят учебными пособиями. Всегда не хватало самого нужного — тетрадей, ручек, чернил, карандашей. Хадича апа выдавала на одну четверть учебного года по одному стальному перу, по две пачки чернильного порошка. Из порошка получались фиолетовые чернила. Зимой чернила можно было приготовить из печной сажи.

А чем писать? Осенью у речки мы собирали гусиное перо. Сами точили, обрабатывали их, и получались тоненькие перья не хуже, чем стальные. Такие, наверное, были у Александра Сергеевича Пушкина — говорила нам Хадича апа, чтобы подбодрить нас. А вот чего пожалуй не было у великого русского поэта, так это трофейных металлических перьев. Они появились в деревне, как только советская армия стала активно громить фашистов. 

А на чем писать? Чистый лист бумаги — это мечта. Только для чистописания выдавалась одна-единственная на весь учебный год настоящая тетрадь. Ее резали пополам, чтобы хватило на два полугодия. Таким образом выходили из трудного положения. Однажды я в тетрадке для чистописания, которую мы берегли как зеницу ока, нарисовал звезды. Целую страницу разрисовал! Хадича апа рассердилась, отругала меня: “Зачем ты это сделал? Звезды можно рисовать и на книгах, между строк. А тетрадь для того, чтобы научиться красиво писать”. Стою и молчу. Потом все-таки решил сказать: “А мне захотелось нарисовать их на чистом листе. Посмотрите, на небе звезды одни на чистом небе”.  

У меня почерк был одним из самых красивых в классе – так говорила наша учительница. Это потом, уже в институте я изменил свой почерк, стал писать с наклоном влево. А в школе такое было невозможно. Тетрадки были с готовыми строчками с наклоном вправо. Став студентом, отправил своей первой учительнице открытку к празднику 8 марта и написал: “Простите за почерк, это единственное отклонение от знаний, которые дали нам Вы”.

Она учила нас быть настоящими достойными людьми. Например, честно смотреть старшим в глаза, никогда никого не обманывать. Конечно, мы были для нее пластилином, может не очень податливым, где-то даже промерзшим… Но к чести нашей учительницы, она умела найти верный подход к любому из нас, и в результате сумела вылепить вполне приличных, на мой взгляд, людей.

Сахар был невероятным праздником для нас. И после войны лучше не стало; дети, как и взрослые, в основном не доедали, но старались держаться. Мы работали по хозяйству и, конечно, учились. 1947 год был в Аняке особенно тяжелым. Голодные люди падали без сил во дворах, на улицах. В войну было так, а тут, кажется, наступили времена еще хуже. Все старались найти выход и из этой ситуации. Учительница Хадича договорилась с председателем колхоза – с моим отцом: по мере уборки урожая колхозниками, в поле выходили мы - ученики начальных классов. Собирали колосья для школьного питания. Ведь какие-то потери на уборке урожая все равно неизбежны. Но уж после нас на поле даже мышам делать было нечего.

Из колосьев палками выбивали зерна, а из зерен делали муку на зиму. Колхоз выделял для школы «снятое», то есть обезжиренное, молоко. На этом молоке готовился суп-затируха («умач» по-татарски). Очень вкусная, кстати, получается вещь: мука заливается теплой водой, руками натираются небольшие мучные комочки, которые кладутся в кипящеее обезжиренное молоко. Минута – и готово! Затируху готовила техничка, в своем доме. Мы вместе с классом и учительницей приходили к ней в обед, садились за дощатый столик. Каждый приносил из дома тарелку и ложку. Еда получалась — не оторваться. Миски вылизывались до полной чистоты и блеска! Не знаю, можно ли сейчас сварить такую же?

Учились мы в первую смену, поэтому вставали очень рано, чтобы перед школой успевать выполнить домашние обязанности: скотину поить, кормить, чистить коровник от навоза, все подстилки менять, наводить во дворе порядок: если зима, убирать снег, если лето – подмести…. Нужно было еще запасаться водой, возили ее с братом из колодца в большой алюминиевой фляге — летом на тележке и на санках зимой. К урокам я готовился по вечерам. Если был керосин, конечно. Но даже когда он и был, лампу зажигали далеко не всегда. Экономили. Ну, а детям приходилось ловить “светлые моменты”. Со временем у меня появился фонарик, и я смог читать книги даже под одеялом. Тогда стало совсем хорошо.

С семи-восьми лет мы, мальчишки-первоклассники уже в полную силу помогали родному колхозу. Зимой, увязая по пояс в снегу, удобряли поля: возили на санках золу и не только… Никакой мороз не был страшен, потом часто выжимали рубашки — так промокали от пота. Также жарко было нам и летом, на прополке травы кок-сагыз, казахстанского каучуконоса. Особенно трудно приходилось на прополке. На это нудное дело бросали школьников с маленькими, гибкими ручонками. А осенью школьники вместе со взрослыми работали на уборке хлеба и картофеля. Мы получили настоящее трудовое воспитание.

Помню, в 1945 году вышла книга татарского писателя Аделя Кутуя «Рөстәм маҗаралары” («Приключения Рустема»). Позже я узнал, что писатель с первых дней Великой Отечественной войны ушел на фронт. Он мужественно сражался против фашистских захватчиков, работал и во фронтовой газете. «Приключения Рустема» - одна из первых татарских детских фантастических книг была задумана на фронте. Приехав в 1944 году в Казань, в отпуск Адель Кутуй успел написать первую часть.

Герой повести – тринадцатилетний мальчик Рустем, который услышал от бабушки сказку о волшебном цветке папоротника: подложив его под язык можно стать невидимым. Он ночью идет лес, находит цветок. Став невидимкой отправляется на фронт и бьет врага под именем «партизан Расад». Но повесть о приключениях Рустема осталась неоконченной. Военкор Адель Кутуй умер вскоре после Победы - в июне 1945 года, в госпитале польского города Згеш.

Мы, сельские школьники, читали эту книгу взахлеб, по нескольку раз и все мечтали быть как Рустем – невидимыми, бесстрашными и защищать Родину. Почему она так тронула наши юные души? Потому что, на мой взгляд, главный там не супер-герой, а его сильное, отчаянное стремление стать сказочно всесильным и сделать так, чтобы война кончилась. Мы полностью разделяли это стремление. Признаюсь, мы, мальчишки, провели тогда в лесу не одну ночь, в надежде увидеть, как цветет папоротник… Цветок так и не нашли, но любовь к Родине укоренилась навсегда, что и направляло по жизни при принятии важных решений.

Рекомендую прочесть эту повесть не только юным, но и взрослым - как достоверную книгу о великом подвиге нашего народа.

Как и любой ребенок, помню и совершенно особый день своего детства — 9 мая 1945 года: фашистов разгромили, Победа! Главная радость для нас — в школе отменили занятия, всех отпустили домой. Деревня ожила, кто-то веселился, а кто-то слезы лил по погибшим...

Голод, холод и другие лишения того жесткого военного времени, конечно же, не проходят бесследно. Только, думаю, есть в этом и свой, если уместно так выразиться, положительный момент. Безмятежность и сытость, как известно, не дают сформироваться сильному характеру. А вот когда все дается непросто, и жизнь человека порой зависит от нескольких клубней из последних сил добытой, полусгнившей картошки, вот тогда получаешь закалку по максимально возможной программе. Думаю, многих из нас - детей той суровой поры эта закалка выручает до сих пор…